История учит

[катцен]

Название: История учит

Жанр: Драма, AU

Рейтинг: (притянутый за уши) NC-17

Персонажи: Майкл Фассбендер/Джеймс МакЭвой

Размер: 3 900 слов

Саммари: Написано на заявку с РПС Кинк.

Т09-03.

АУ по фильму "Способный ученик". Великобритания, 60-ые годы. Майклу около 40, он бывший нацист, живущей ничем не примечательной жизнью, скрывающий собственное прошлое, а Джеймс его сосед, доучивающийся в последнем классе школы, знакомится с ним на почве своего интереса к прошедшей войне. Джеймс раскрывает секрет Майкла, но как он поступит с собственным знанием? Рейтинг обязателен.

Предупреждения: POV Джеймса, ООС, смерть персонажа, Майкл значительно старше.

Сентябрь, 1960

Было слишком жарко для конца сентября. Дурацкое солнце заливало кабинет ярким светом, да так, что я видел гадкие пылинки в воздухе. Даже подумать тошно, что дышу этой дрянью. Был урок истории, но я словно находился в сказке "Спящая красавица". Помните тот момент, когда злая колдунья усыпила весь замок, кроме короля и королевы? Кабинет напоминал заснувший на сто лет треклятый замок, и все мои одноклассники спали, и всё покрылось пылью, и только я с учителем бодрствовали. Как чертовы король с королевой. Только вот он-то был злой колдуньей, которая заставила всех уснуть. Проще говоря, урок истории — скука смертная. Хотя я люблю историю, честно, как безумный люблю. Но учитель самый настоящий олух. Нельзя говорить о Второй мировой так безучастно. Этой темы я ждал — как говорят в пафосных романчиках — с трепетом. Но трепета я не испытывал, а ведь больше всего на свете мне хотелось послушать о концлагерях. Ну, может я немножко того, понимаете, повернутый на этом. Разве это не интересно? Как люди жили там, что с ними творили нацисты, пытки всякие разные. До сих пор как думаю об этом и прямо-таки чувствую этот трепет. Да никто ведь не мог рассказать мне о лагерях, никто не хотел бередить старые раны, хоть и поговаривали, мол, немцы ещё те сволочи, убивали евреев, цыганей, русских, да и вообще всех, кто им не приглянулся. А то, как они это делали, никогда не расскажут на уроке, зря только надеялся.

Если уж продолжать говорить обо мне, то я просто рубаха-парень. Не красавчик, зато умнее некоторых. Матушка не раз называла меня красивым, но я-то знаю, что это не так. Живу с ней в стареньком доме, зато в центре города. Интересная деталь: при входе в подъезд висят четыре таблички с именами владельцев квартир. Верхняя — новехонькая, с нашей фамилией МакЭвой. Под ней — аккуратная, но старая с фамилией Стюарт. Нижние две были до того ржавые, что и не разберешь надписей. Я однажды пытался, как только мы поселились в этом доме. Но разглядел только очертания некоторых буков. Очень жаль, что я так и смог, может быть добрался до правды быстрее.

Я стоял в коридоре и жал на звонок. Звук оказался невероятно мерзким, но едва слышным. Я прижался ухом к двери — тихо. И минуты не прошло, как мое терпение кончилось и я опять нажал на кнопку, но уже настойчивей. Наконец-то внутри квартиры раздалось шарканье, затем клацнул замок и дверь со скрипом открылась. Я увидел помятого типа в поношенных спортивках, желтоватой майке, которая предположительно должна быть белой и в засаленном халате. Представлял его совсем не таким. Думал, что он будет выглядеть величественно и мрачно, а на деле же оказался жалким и разбитым — совсем не как на фотографии в газете. Только глаза у него остались злые-злые, так и смотрит с подозрением, ведь не зря мне было страшно к нему идти.

— Здрасьте, мистер Фассбендер, — начал я. — Меня зовут Джеймс МакЭвой, я как бы ваш сосед. Дело вот в чем, нам ошибочно прислали вашу почту…

— Мальчик, тебе стоило прочесть табличку, может ты ошибся, — хриплым голосом ответил он, не изменив выражения лица. — Я Фассберман.

Какой молодец, сноровка не изменила. Но менее подозрительно было бы просто не обратить на мою ошибку внимания, так что я продолжал:

— Да сам дьявол не разберет того, что написано на вашей табличке, мистер Михаэль!

Тут-то он и дал слабину: лицо вытянулось, побледнело, в глазах появилась настороженность. Но продлилось это недолго — Михаэль Фассбендер быстро собрался и невозмутимо взял конверты из моих рук.

— Спасибо, мальчик.

И дверь начала закрываться.

— А сколько вам лет? Вы ведь учувствовали в войне? — выпалил я в ещё незакрытую дверь. — У меня проект по истории. Рассказали бы мне пару-тройку армейских анекдотов.

— Нет. Я не участвовал.

— Чего же вы врете, герр Фассбендер? — я уже улыбался сам себе, чувствуя победу.

— А ты чудной!

— Это вы чудной. Не помните, как при Глобочнике служили, — внимательно наблюдаю за реакцией. — Можно к вам войти, да? Истории послушать. Неужели не угостите своего соседа чаем?

— Чего тебе нужно, малый? Я сейчас же позвоню в полицию, если ты не уйдешь! — с чувством пригрозил Фассбендер и направился внутрь квартиры. Но дверь не закрыл. Я расценил это как знак и пробрался внутрь, начал рассматривать обстановку. Честно сказать, был разочарован. Ожидал увидеть портрет Гитлера (или что там эти нацисты на стены вешают), или слитки золота из еврейских ртов, или боевые медали. Тут-то я и понял, насколько наивен и глуп — да кто же просто так возьмет и вывесит свои нацистские штучки, при том, что скрывается от властей и охотников? А ещё запах совсем не нацистский: в квартире пахло цветочками, будто бы только что кто-то распылил освежитель воздуха. Господи, Джеймс, — сам себе говорю, — ты что, хотел учуять запах разлагающихся трупов или жаренного человеческого мяса? И правда, я хотел.

— Вот же выпорет тебя отец! Долго ходить не сможешь, да-да.

— Телесные наказания в моем возрасте уже не работают, — ехидно улыбаюсь, по крайней мере, мне так кажется. — А вы применяли порку в качестве наказания? Или же что-то похуже…

— Я не служил никакому Гитлеру или Гиммлеру, — рявкнул Фассбендер. — Я еврей и уехал из Германии сразу же после событий Хрустальной ночи. Вот мои документы, — тычет куда-то на полку, где стоит всякая дребедень в рамочке. Сказал мне всё это так уверенно, что я, ей-богу, чуть не поверил!

Он зашагал к телефону, снять трубку с рычага. Пальцы набирали номер, а я заворожено наблюдал. Во все глаза рассматривал этого Фассбендера, его прямую спину, короткие волосы и те же длинные пальцы, которые продолжали набирать номер. А потом остановились. И Фассбендер обернулся, печально посмотрел мне в глаза и вздохнул. Тяжело и протяжно.

— Как ты узнал?

— Журналы о войне, старые фотографии. И знаете, тащусь от этих статей о пытках, экспериментах и концлагерях… Ох!

— Что?

— Нравится мне читать про это всё. Я точно сумасшедший, что уж поделаешь, — опять как заулыбаюсь, клянусь, до ушей лыбу тянул. — На вас случайно наткнулся. Просто видел фотографию в статье про концлагерь, а потом случайно заметил вас. И подумал, что такого быть не может! Мол, показалось мне. Но вот это, — достаю помятую газетку с фотографией Фассбендера и надписью под ней «Разыскивается военный преступник» — переубедило меня.

— А родители как? Знают? — спрашивает.

— О моем, скажем так, увлечении многие знают, но не понимают, насколько велик мой интерес. А о вас я никому не рассказывал, если вы об этом.

Фассбендер присел в кресло и уставился в потолок. И долго-долго так сидел, молча.

— Я тогда был слишком молод. Всего лишь двадцать с хвостиком, как говорят. Теперь я старше и раскаиваюсь. Но ты не поймешь, — замолчал и ждет, что я ему отвечу. — Неужели хочешь получить от меня деньги? Разочарую тебя, ведь у меня нет никаких денег, мальчик.

— Мне это и не нужно, — возражаю. — Я говорил правду, ещё в самом начале. Хочу лишь услышать несколько интересных историй.

— Я не могу, парень. Для меня это осталось ужаснейшим кошмаром, который бы не хотелось бы вспоминать.

Но он ведь у меня на удочке — рыбка поймана.

— Тогда все узнают о вашем прошлом и вас посадят. Я звякну куда надо.

И продолжаю улыбаться Фассбендеру, этому монстру с темным прошлым. Интересно, он тоже так когда-то улыбался своим жертвам?

Октябрь, 1960

Мы всегда сидели в его тесной кухне. От этих очумительных историй я аж рот приоткрыл, а Фассбендер ужасно нервничал и, рассказывая, теребил края скатерти.

— Виселица никогда не пустовала. Там всегда раскачивались трупы, мы так запугивали.

— Я про это уже читал.

— О чём они только не умолчали! Ты уже все знаешь и без меня.

— Расскажите о том, что делали именно вы. Самая ужасная вещь.

— Помню, как однажды мне поручили застрелить младенца, — он уставился в одну точку, глаза точно ледяные. — Я попросил напарника сделать это. Но один должен был держать, а другой — стрелять.

— И?

— Я больше не могу. Пожалуйста.

Господи, он всегда так просит, мол, Джеймс, может, хватит? Но стоит мне настоять, как история затягивается. Уж точно кайф от этого ловит, просто сам не понимает, что для него эти истории — исповедь.

— Ещё немного, просто закончите этот рассказ.

— Держать пришлось мне, — продолжает. — Маленькое и легкое тельце. Невозможно легкое. И младенец так кричал, ужасно громко. Кажется, выстрел был тише этого крика.

— И вы его сожгли?

— Кого?

— Младенца.

— Я не знаю, что было потом. Помню ещё, что тельце после выстрела стало ещё легче, и мне хотелось его убаюкать. Убаюкать труп младенца, чтобы он больше не кричал у меня в голове.

Мне нравилось просто слушать Фассбендера, а ему, кажется, нравилось рассказывать. Может, сама тема рассказов его не устраивала, но поболтать он был рад. Интересно, он вообще за всё это время хоть с кем-то откровенничал? Только представьте, нельзя говорить о себе, по крайней мере, лет десять. С ума сойти можно!

— Как вы сбежали? — хочется мне о его прошлом послушать.

— Ещё в 1944 создал поддельные документы. Будто бы я вообще еврей и беженец из Германии.

— А старые документы сохранились?

— Нет, их сожгли. У нас условие такое было, я ведь бежал не один.

— Повезло, что не поймали.

— Да вот не знаю, что лучше: гнить в могиле или здесь. Но за жизнь принято хвататься. И не важно, кто ты и где находишься.

— Будь то концлагерь или Англия.

— Будь ты евреем или немцем, - и улыбается, но будто бы не мне, а себе.

— А что с вами сделают, если поймают?

— Ты не знаешь? — он переходит на шепот, — повесят! Меня уж точно повесят.

Видно, что он боится. Потому ведь и рассказывает мне всю эту жуть. О своей смерти думать страшнее, чем о чужой.

Иногда я приносил что-нибудь перекусить, обычно шоколадные кексы. Просто заметил, что Фассбендер тащится от шоколада, очень его любит. Когда ест, то причмокивает губами и слизывает шоколад с пальцев. Я сам не без греха, чай ужасно громко хлебаю. Но облизывающий талую глазурь со своих рук Фассбендер — хуже картины не видел, и хуже звуков не слышал. Короче, выглядим как сынок с отцом, если не прислушиваться к разговорам.

— Расскажите о том, что ели заключенные, — говорю и прихлебываю.

— Ты правда хочешь говорить об этом сейчас? — Фассбендер морщится. — Пока мы обедаем?

— А вас совесть гложет, герр…

— Прекрати, — резко говорит мне, прямо-таки рычит. — Прекрати называть меня "герр" или "Михаэль", а то ещё хуже — "Фассбендер".

Отвечаю ему очередным громким хлюпаньем. Очень неприлично, но он терпит.

— Ты когда-нибудь ел суп из капусты и репы? — вопросом начинает свой рассказ, а помалкиваю и слушаю. — Мы только этим и кормили заключенных. Ещё был хлеб, но под конец войны его постоянно выдавали только рабочим.

— Но вы ели сытно всегда, да?

— Я был не начальником, но поскольку должность управляющая… Знаешь, иногда еду вовсе не выдавали.

— Да, я читал. А про чёрный рынок правду говорят?

— Что можно было купить всякую ерунду за хлеб или суп.

— Для них это была не ерунда, Джеймс. Еда — ценнейшая валюта в лагерях. А если кому-то удавалось достать мясо.

— Мясо?

— Ага, жители городов могли подкинуть.

— И вы знали об этом?

— За этим следили, старались пресекать.

— А вы, просто лапушка, не мешали людям помогать?

Фассбендер громко облизал палец и хищно улыбнулся.

— А птицы над лагерями и не летали, будто бы боялись. Однажды одна птица подохла да упала наземь, на территории лагеря. Так заключенные подрались за неё. Кажется, кто-то даже не вышел из драки живым.

— Очень интересно, — готовлюсь к большим подробностям. — Продолжайте.

Ноябрь, 1960

Оценки оставляли желать лучшего. Из-за вечных посиделок с Фассбендером, я совсем забыл о рутине и школе. Мама, мягко говоря, недовольна — последний год учебы, а я почти двоечник. Но, к счастью, я вообще-то мастак в убеждении. Несколько правильно подобранных слов и она уже думает, что я самый успешный парень в классе. Правда, пришлось рассказать ей про Фассбендера, точнее про Фассбермана. Мол, время я провожу с умом, меня сосед учит немецкому языку. Как ловко соврал! Иногда, правда, просит что-то на немецком рассказать, а я ссылаюсь на стеснительность. И она верит, как миленькая верит мне.

— Джеймс, — говорит мне однажды, — пригласил бы нашего соседа в гости на ужин. Не зря же он с тобой занимается.

— Ну, мам, он нелюдимый человек. А учит меня, потому что не хочет забывать язык.

— И все же ты пригласи, иначе я сама познакомлюсь.

— Хорошо, если согласится, то приготовь суп с капустой и репой. Это его любимый.

Вот чертовка! Думает, что он окажется смазливым красавцем из обложки журнала. Страшно представить, как её разочарует реальность.

Я долго уговаривал прийти на ужин Фассбендера. Он упирался, как мог. Но я знаю свою мамашу, она если захочет, то точно познакомится. Я подумал, что уж лучше пусть увидит его жуткую рожу при мне. Но чертов Фассбендер явился в каком-то дешевом костюмчике, даже смотрелся неплохо. Вдобавок, притащил с собой вино и цветы, джентльмен хренов. Матушка обомлела от его манер и интеллигентности. Фассбендер трепался о немецих писателях, травил байки про Веймарскую Германию и беззаботное детство. Мне о своей работе в концлагере он так увлеченно не говорит. Вдобавок, под конец вечера пришлось слушать их щебетание да следить за старческими ухлёстываниями. Да ещё и стряпню её нахваливал, супчик ему понравился. Ни черта ему не понравилось, я-то наблюдал.

— Я уже пойду, — говорю маме, когда сил терпеть не осталось.

— Джейми, — меня аж выворачивает от такого обращения, — ты десерта дождись.

— Я уже сыт, — и смотрю на Фассбендера, мол, сыт твоей чертовщиной по горло.

Но им плевать на меня, даже не глянут в мою сторону. Я от этого ещё больше разозлился и разлил сок.

— Джеймс! Нужно быть аккуратней, — кричит мне матушка и начинает порхать вокруг. Вытереть стол нужно, всё такое. А потом бежит за десертом — шоколадным тортом. Ё-моё, думаю, как все кошерно обошлось. Сейчас Фассбендер продемонстрирует свою свинскую манеру пожирать шоколад и мама побыстрее выпроводит его.

Но Фассбендер кушал — да-да, не жрал, а кушал — как подобает приличному человеку. Это я раздражающе плямкал, стараясь издавать звуки как можно противнее и громче. Но при прощании Фассбендер разошелся тирадой про славный вечер, а матушка всё приглашала его ещё раз к нам.

В следующий раз я встретил его на лестничной площадке, хотел пройти незаметно, но этот тип ужасно глазастый.

— Привет, малый. Ты уже наслушался историй, больше тебе ничего не нужно? — и довольно улыбается.

Нет уж, думаю, не наслушался я.

— Ты чего, — продолжает, — ведь всё прошло гладко?

— Да, точно. Глаже некуда.

— И твоя мама была не против того, чтобы я учил тебя немецкому, — при этом продолжает гадко улыбаться мне.

— Если бы она знала всю правду, то…

— И кому от этого хуже? — перебивает. — Твоя мама, конечно, будет рада слышать, что ты общался с бывшим нацистом и никому об этом не сказал!

— Да плевать мне, — кричу ему и собираюсь быстро сбежать.

— А я хотел сказать тебе спасибо, — спокойно говорит в спину.

— За что?

— Что я почувствовал себя частью семьи. Двадцать лет такого не испытывал.

Я аж офигел и обернулся на него посмотреть, а он добавил:

— Спасибо, Джеймс.

Декабрь, 1960

Всегда любил делать подарки. Раньше дарил всякие безделушки маме, чаще что-то смастеренное своими руками. Но серьезных подарков никогда не дарил ещё. И свой первый и самый серьезный подарок я сделал самому себе, думая, что делаю его совершенно другому — Михаэлю Фассбендеру или как тот любил называться — Майклу Фассберману. Вот уж дурацкое имя, немецкое звучит куда лучше: Ми-ха-эль. Вот так по слогам и нужно произносить.

Ми — слабая струя воздуха разрывает губы, ха — легко вылетает через раскрытый рот, эль — и кончик языка соприкасается с нёбом.

Я испытывал невероятно сильное желание подарить ему что-то связанное с его прошлым. Я представил Майкла: в засаленном халате, пожелтевшей майке и спортивках. А потом представил Михаэля: в строгой форме, которая всегда как с иголочки, отутюженные брюки, начищенные сапоги. Мне хотелось слушать истории Михаэля, а не Майкла. Внешний вид определенно мешал моему восприятию. Я, похоже, визуал.

Уже через неделю рассматривал этот свой особенный подарок — эсэсовская униформа. К слову, дорогущая. Все сбережения потратил! Зато одного взгляда на неё достаточно — и чувствуешь мощь. Просто декорация, подделка, но я хочу думать, что она настоящая. Я ощупал ткань, не очень качественную, но мне казалось, что лучше и не найдешь. Достал мундир, просто посмотреть, проверить. Как жаль, что я совершенно не разбирался в этих медалях и званиях. А ведь можно было расспросить об этом Фассбендера, он то знает.

Потом я примерил этот мундир. Уверял себя, что просто хочу проверить размер. На меня мундир был великоват, висел, словно тряпка с цацками. Значит, на Михаэля будет как раз. Только вот мне идет эта тряпка с цацками, определенно к лицу. Даже расхотелось отдавать эту чудесную форму Фассбендеру. Я чувствовал себя таким красивым, будто бы этот мундир все недостатки скрасил, все смотрелся в зеркало и видел там идеального Джеймса. Вот таким я всегда хотел быть — властным и мужественным. Я размечтался просто глядя на себя в мундире. И рука будто бы сама потянулась к пряжке ремня, расстегнула его и штаны с трусами комом упали на пол. Стоял я обнаженный, только эсэсовский китель на мне был. Так даже лучше — ничего лишнего. Я начал трогать себя за твердеющий член. А пальцы были такие теплые, а плоть — горячая, аж обжигает. Кончиками пальцев другой руки я поглаживал мундир. Ткань жесткая, но приятней кожи гладкой.

Когда я кончал, то старался случайно не запачкать форму.

В тот раз слышать мерзкий звонок было почти радостно, хоть он и до того ужасный, что хочется разбить. Майкл — не Михаэль — открыл дверь и увидел улыбающегося меня.

— С прошедшим Рождеством и наступающим Новым годом! — крикнул и протянул аккуратный аленький сверток.

— Спасибо, парень.

Майкл принял его из моих рук, наверняка ему уже давно никто подарков не дарил. Фассбендер прошел на кухню и, как обычно, не закрыл за собой дверь. Когда я вошел, то он уже развязал ленточку и раскрывал бумагу. Кажется, я слышал, как его сердце упало, когда он увидел форму.

— Вы наденете? — спрашиваю. — Ради меня.

— Сейчас?

— Да.

И Майкл начал обращаться в Михаэля. Скинул свой ужасный халат, майку, штаны, даже домашние тапочки. Надел рубаху, заправил в брюки, руки ощупывали ткань, поглаживали. И в глазах был ужас. А ведь каждое утро долгие годы он так же надевал форму. Пусть и не точно такую, а из более качественного материала, с аккуратненькими швами, серебряными пуговицами. Но я был уверен, что в тот час он чувствовал себя снова эсэсовцем.

Я точно околдованный наблюдал за каждым его движением. Фассбендер в форме выглядел величественно и достойно, будто бы она специально для него сшита. Мысленно сравнив свой видок с фассбендеровским, я почувствовал разочарование — уж я выглядел куда хуже, даже обидно стало.

— Просто блеск. Не забудьте фуражку.

— Конечно, — покорно ответил Майкл.

Он нахлобучил себе на голову эту фуражку и я подошел к нему близко-близко, чтобы к мундиру прикоснуться. Михаэль мне нравился в этой форме. До чертиков нравился, чего уж скрывать.

— А форма то хороша, — говорю прямо ему в лицо.

— Ужасная копия, — отвечает и не отходит, так и стоит смирно.

— А расскажите об этом немножко.

— У нас было два вида формы: служебная и выходная…

Слушаю его, а в ушах лишь гул. Смотрю ему в лицо, а он будто бы в пустоту, и говорит монотонным голосом. Говорит без заминки, пауз не делая.

Я даже возбудился. Всё представлял: и черную фуражку, с мертвой головой, и черный мундир, ещё старого образца, вот прям как на нём, но с матовыми серебристыми пуговицами, и воротник с серебристым шнурком, и погоны серебристых тонов, и нарукавную повязку со свастикой, и рубашку, и портупею, и ремень. И как мы с Фассбендером вместе стоим, и оба — в форме.

— Должен же ты знать, что сделали бы с тобой в те времена, — говорит он властно.

— Со мной?

— С такими, как ты.

— Какими такими?

— Педиками!

Сердце кровью налилось при этом слове. С чего бы мне быть педиком? Форма хороша и уж никак не Майкл. Но я думаю о новой интересной подробности и спрашиваю:

— А у вас в концлагере были педики?

— Были.

— И что вы с ними делали?

— Я — ничего.

— Быть не может! Тогда расскажите, что сделали бы со мной. Давайте, я хочу послушать.

— Некоторые думали, что кастрация излечит от "болячки".

— Так-так.

— Но у нас не кастрировали, лечили способами помягче. Водили в барак с девочками.

— Помогало?

— Иногда.

— Неужели среди вас, эсэсовцев, не было педиков?

— Были.

— Их тоже лечили?

— В самом начале ещё были. Их просто искоренили — в концлагеря засадили.

И рассказывает он про педиков, якобы таких, как я, и стоит по стоечке смирно-смирно, не шелохнется. Будто бы ему приказ отдали так стоять. А я пляшу прям перед ним и погоны трогаю, глажу. Уж очень они мне нравятся, и форма мне нравится, и Фассбендер этот в этой форме мне нравится. Может и я вправду немного педик, но раньше такого никогда не чувствовал.

— А поркой у вас наказывали? — перебиваю я.

— Что? — и обдумывает он сказанное мной, — да. Но не ремнем, а дубинкой по спине били.

— Меня можно и ремнем.

— Что? - и смотрит наконец-то на меня, удивленно.

— Говорю, меня-то можно и ремнем. Вот этим, — показываю на пряжку с надписью «Gott mit uns».

И он понимает.

— Ты с ума сошел!

— Вы ведь хотите. Небось, ещё с самого начала представляли, как выпорете меня.

Михаэль снимает ремень — медленно очень, руки у него дрожат. А я штаны быстро спускаю, вместе с трусами. Нагибаюсь над столом и жду, уже подставил задницу. Интересно, как я выглядел со стороны? Ну, круглые ли у меня ягодицы, если ли на них легкий пушок, видно ли, что член стоит? Очень неразумно с моей стороны. Но вся сложившая ситуация сама по себе неразумна.

— Сколько раз? — спрашивает.

— Я скажу, когда остановиться.

Фассбендер бьет резко, но не больно. Я если и вскрикнул, то от неожиданности. — Ein, — считает он, а у меня от этого немецкого холодок по спине.

— Zwei, — продолжает ударом посильнее. Вздыхаю, рукой свой член сжимаю. А он твёрдый-твёрдый.

— Drei, — слышу и тихо стону.

И четвертый, и пятый удары я уже не чувствовал. И было больно, и было приятно, и было просто блаженно. Я кончил себе в руку, громко простонав «Достаточно».

Кажется, весь мир должен был услышать это мое оглушительное и пошлое «Достаточно». А Фассбендер как не слышал — продолжал меня пороть. Задница просто пылала, голова отключилась. Я дернулся, а он меня стал придерживать за поясницу. Я опять рявкнул или даже попросил, но получилось что-то неразборчивое и смешанное с всхлипом.

Кажется, я почти отрубился. Сквозь пелену до меня доходил счет: «Elf, zwölf, dreizehn…». И мне было до ужаса страшно, я сделал попытку обернуться, посмотрел в глаза Майклу. А его будто бы не было со мной. Он находился в забытом военном времени и опять стал Михаэлем.

— Ты пустоголовый дурак! — услышал я, когда очнулся.

Да, подумал я, действительно дурак. Фассбендер при этом расхаживал по гостиной в своих треклятых спортивных штанах и халате. И, наверное, уж очень он испугался, голос у него прям дрожал.

Майкл остановился и уставился на меня своими перепуганными глазищами.

— Ну, ты как?

Только сейчас окончательно понял, что происходило до этого и почему валяюсь без штанов на диване бывшего нациста. Я просунул руку между мягким одеялом и своей задницей — ох чёрт! Фассбендер все понял по моему выражению лица, но промолчал.

— Принесите хоть штаны, — говорю — приказываю — ему.

Оделся я быстро, хоть было больно — задница огнем горела после ударов.

— Ты заигрался, — говорит он мне.

— Игра того стоила, — отвечаю.

Январь, 1961

Ночью мне снилось, что я стою в форме, у Фассбендера на кухне, а он лежит на столе и подставляет мне свою голую задницу. И в руке у меня ремень с тяжелой пряжкой «Gott mit uns». Луплю его, прямо по этой выпяченной заднице и приговариваю, мол, Майкл, ты извращенец, ты знаешь, что делали с такими, как ты. А он стонет и громко считает по-немецки «Drei, vier, funf». И ноги у меня от этого стали будто бы ватными, и униформа казалось, будто бы из металла сделана, а не из ткани. Плечам тяжело, она вниз тянет. Но я стою над Фассбендером и всё слушаю, как свистит ремень в воздухе, и всё слушаю, как он считает громко.

Утром его нашли мёртвым. Повесился — облачился в эсэсовскую форму и надел на шею петлю.

Как только все улеглось, я поднялся к нему наверх. Комната такой же и осталась, и пахло здесь дешевым освежителем воздуха. Просидел там весь день. Просто думал, зачем он это сделал, и нет ли в этом моей вины. Со временем я понял, что он просто перестал бояться и предстал перед самосудом. Окажусь ли я на его месте?

@темы: Тексты, Mutants Actually