Пейринг: Эрик/Чарльз
Рейтинг: PG-13
Размер: 6 200 слов
Саммари: Эрик и Чарльз участники немецкого сопротивления.
От автора: Начала писать за две недели до выхода DOFР. Как раз в это время я читала "Каждый умирает в одиночку" Ганса Фаллада. Тем не менее, это не ретейлинг. Мне не хотелось использовать психологизм, но получилось весьма сомнительно. Поэтому иногда он есть, а иногда чёрт его поймёшь, что Чальз и Эрик чувствуют. Стоит добавить, что они единственные персонажи.
читать дальше
Осень была нетеплой — ей уже хотелось стать зимой. Чарльз Ксавье холода не чувствовал, хоть и был легко одет. Его грела радость, и оттого он улыбался, как дитя. В это осеннее, бездушное утро у него сбылась мечта. Не заветная и вполне осуществимая мечта — портативная печатная машинка. Он купил старенькую, ещё 1927 года выпуска, она обошлась ему в целых 13 марок. Получая 25 в неделю, он копил на неё полгода. Чарльзу действительно было чему радоваться: двухцветная лента, валик прижимает бумагу легко, каретка работает не хуже, чем в новых моделях — его Эрика одна из лучших в своем поколении. Не только улыбка выдавала в нем счастливчика. Он, можно было подумать, ходил по воздуху, каждый шаг давался ему легко-легко, спина гордо выпрямлена и сам Чарльз просто сияет. Вот она — волшебная радость жизни. Дома же Господина Счастье ждали обыденные дела: приготовить обед, разобрать почту, прибраться, потом сходить в банк, заглянуть к сестре по дороге — и все нужно успеть до начала вечерней смены. Но всё это так мелочно в сравнении с одним особо важным делом. Чарльзу все неймется, он уже хочет позаботиться о своей, да-да, его личной печатной машинке. Он был бы рад просто бесконечно печатать, получая невозможное удовольствие от звука удара по клавишам, гула катающейся каретки и скрипа роликов. И этого достаточно. Пальчики на ногах Чарльза поджимались от предвкушения. Первым делом он решил найти Эрике место у себя дома, а позже заняться остальными делами.
Чарльз Ксавье числился в химической команде на заводе по изготовлению синтетического топлива. На деле же был мальчиком на побегушках у руководящего. Вернее сказать, он убирал лабораторию, мыл колбочки, отвечал за инструменты, таскал мешки со склада и потакал капризам. В общем, на заводе его считали никаким не химиком, а мелким разнорабочим. Образование нынче ничего не стоит, если ты не состоишь в партии. Зато достаточно присоединиться к национал-социалистам и все дороги для тебя открыты. Чарльз был недоволен подобной несправедливостью и не только потому что она коснулась его самого. Хоть и пожаловаться было некому, кроме как самому себе. Так было положено. Иногда казалось, что эсесовцы могут читать его мысли и от этого становилось дурно. Он ведь даже не коммунист, но все равно считался бы государственным изменником из-за противоречащих идеологии мыслей. Благодаря старательной работе и самоотдаче, Чарльз получил неплохую репутацию. Некоторые даже удивлялись, почему же этот трудяга не вступает в партию? На что Ксавье лишь отшучивался, что она ему не по средствам. Так к его хорошей характеристике рабочего прилепился ярлык "скряга".
У соседа есть радио. Тихие голоса принадлежали отнюдь не молодым людям за стеной, а ведущему из заграницы. Сначала Чарльзу показалось, что сосед любит слушать пластинки зарубежных исполнителей. Это разрешалось, ведь даже эсэсовцы любили французскую певицу Эдит Пиаф. Перед волшебством музыки даже им не удалось устоять.
Рабочий день прошел спокойно. Теперь Чарльз не переживал из-за газет, у него появилась другая забота. Ну вот, он сейчас вернется домой. Будет стоять у своей двери и пялиться на соседскую. А ведь можно просто постучать в надежде, что её откроют. Но Чарльз опять испытывал страх, он боялся разочароваться. Ведь не зря, что сосед скрывается, слушая заграницу. Тихо-тихо, после полуночи. Чарльзу даже приходится прижиматься ухом к холодной стене. Ведь даже такое пустяковое дело для каждого могло кончиться концлагерем или петлей.
Утром Чарльзу даже не хотелось идти на работу. Не усталость, не лень виною в том, а лишь интерес. Как оказалось, его сосед весьма опасен — у него есть пистолет. И подумать только! Он ещё и угрожал им. И кому же? Чарльзу! У которого от вида оружия замирает сердце и леденеет душа. Как можно было так опозориться, потеряв сознание? Как же здорово, что его сосед наплевал на это и решил вовлечь Чарльза во что-то действительно значительное. Поможет людям понять, как несправедлива партия. А тем, кто уже понял, поможет осмелеть сказать об этом. Он сделает будущее лучше. Нет, не он один. Их будет много! Грядет ещё одна война — немецкого народа и нацистов; справедливые пойдут против жестоких, поднимутся из низов, из тайных убежищ. Поймут, что они не одни, их миллионы. Нельзя спокойно сидеть, только не теперь. Что-то изменилось в Чарльзе, когда он услышал чужое радио. Именно сейчас он заметил эту перемену. Значительную, масштабную. Не сможет он мыть колбочки, полы, столы протирать и бегать по мелким поручениям других. Но на завод он пошел, чтобы смену отработать и ничем себя не выдать. Он — Чарльз Ксавье. Обычный работяга, на слово беден и на грош. Кому до него есть дело?
Чарльз переводил новости по радио после двенадцати. В передаче чаще сообщалось о нацистких преступниках да что они натворили. Из-за новой деятельности, на работу Чарльз приходил уставшим, а возвращался полуживым. Теперь он с Эриком почти не разговаривал, тот был не очень охотен к разговорам. Лишь иногда удавалось узнавать кое-что из его биографии.
Доверие между ними возникало постепенно. Поначалу Эрик вовсе не хотел посвящать Чарльза в дела своей группы сопротивления. Тот это вполне понимал и даже немного обижался. - Ему казалось, что человека, немного знающего английский заменить легко. И его никак не сравнить с хорошим радиомехаником, коим был Эрик. Хотя на самом деле он не знал, какую работу выполняет Эрик.
Однажды Чарльз, записывая за диктором, был неожиданно отвлечен. Эрик, бледный и взволнованный, вскочил со своего места и с удивлением посмотрел на Чарльза.
— Что они сказали? Какое имя ты услышал? - спросил Эрик.
— Шмидт. Клаус Шмидт. Я смог понять, что он бывший тюремный врач, сейчас палач. Диктор все распинается об этой его деятельности. Но ничего точного о нем не знают. Ничего о нем не знают. Только имя и немного биографии.
— И всё?
— Да.
— Спасибо Чарльз. Тебе пора.
— Я только начал. Что-то произошло? Ты его знаешь? — Чарльз выглядел расстроенным, хотелось остаться и хотя бы партию сыграть.
— Не твое чертово дело, — неожиданно жестко произнес Эрик. — Уходи.
Чарльз ушел. И никто не просил его вернуться уже третий день. Опять обида, опять чувство ненужности. Все из-за этого имени — Клаус Шмидт. Кто этот человек, Чарльзу не было известно. Он ничегошеньки не знал и ровным счетом ничего не понимал. Эрик был действительно удивлен, когда это имя услышал. Удивлен и обеспокоен. А ещё зол, да, ужасно зол. И его, Чарльза, просто напросто за дверь выставил.
Макс Эйзенхарт начал свою собственную войну. Давно-давно, когда ночи были не такими темными, когда сердце Макса не было таким пустым, он и его мать прятались у себя в доме. Было слышно, как бьются стекла, как стучат в двери, как кричат люди. К ним тоже должны постучать и увести. Но не смерть уведет их, а молодой человек в солдатской форме. Он должен увести их далеко отсюда, чтобы никто не нашел. И в дверь постучали, и квартиру вошел парень, и он узнал Макса, и молча потащил к выходу.
— А мать? — спросил Макс. — Вы обещали.
— Мест в машине нет.
— Мама, — обратился он к старой женщине. — Они обещали.
— Все хорошо, — ответила мать.
И она соврала. Хорошо не было ни ему, ни ей. И в голове Макса всегда звучали эти последние слова матери, как бы плохо ему не было.
Теперь он никакой не Макс, а Эрик Леншерр. Сейчас он сидит один в чужой квартирке и привыкает к чужому имени. Макс Эйзенхарт умер, ничего от него не осталось. Комиссар Себастьян Шоу не верил в это, потому и страдала максова мать. Он мучил бедную женщину, желая добраться до истины. Эрик знал об этом и корил себя за ту хрустальную ночь. Ему часто не хотелось жить, хотелось постучаться к смерти, попроситься к ней. Со временем он стал ожесточаться, забывая о любви к матери, вспоминая лишь ненависть к нацистам. Они называли это сопротивлением. Люди, которые прятали его. И он, Эрик, хотел присоединиться. И ему принесли радиоприемник — разбитый, старый. Ночью, с приглушенным светом, чинил он его, как свое разбитое сердце. Каждую неделю Эрику приносили старые радиоприемники, нуждающиеся в починке. Некоторые служили донорами для других. Радио говорило с ним о мире, где все сошли с ума; радио напевало песни, когда мыслей становилось слишком много; радио умело слушать, как никто другой.
И когда под радиошумы в жизнь Эрика ворвался некий Чарльз, ему не хотелось делиться. Но Чарльз понимал радио, не просто слушал.
Эрик спал днем и всегда был бодр ночью. По четвергам, в обед, когда Чарльз был на заводе, к нему заходил так называемый Друг. Сообщал новости группировки, собирал данные по радио и приносил еду. Потому сон был у Эрика чутким, любой звук мог его разбудить. И когда во вторник утром к нему постучали, он сразу же проснулся. Это был Чарльз, у него особая манера стучаться. Всегда пять коротких ударов по двери, тихих-тихих. Будто бы он боялся побеспокоить, но настойчиво просил открыть. И Эрик открыл. Сонный, в нижнем белье, он то не любил в пижаме спать. А Чарльз стоял на пороге, встрепанный и разъяренный.
— Эрик, — сказал он громким шепотом. — Почему ты ничего мне не рассказываешь?
— Чарльз, проходи же быстрее, пока тебя не заметили.
— Эрик, — продолжил он. — Есть ли хоть какой-то смысл надеяться на то, что я стану настоящим членом твой серьезной, но бездейственной без моей помощи группировки?
Эрик схватил все не унимавшегося Чарльза за рубаху — как при первой их встрече — и затащил в квартиру. Тот обижено сопел и пытался вырваться, но Эрик держал достаточно крепко.
— Моя очередь задавать вопросы, — бормотал Чарльз. — Я хочу знать, кто такой Клаус Шмидт?
— Мы писали досье. На нацистов. Я сам толком ничего не знаю. Но к черту это все, к черту этого Шмидта, Чарльз, — прошептал Эрик в чарльзову шею. — Ты три дня не появлялся, где тебя черти носили?
Чарльз молчал, пока Эрик шептал что-то тихо-тихо и легонько задевал кожу на шее губами. У обоих дыхание стало прерывистым, Чарльза бросило в жар. Эрик долго смотрел Чарльзу в глаза, ища одобрения, а потом просто поцеловал. Коротко и влажно.
— Боже мой, — сказал Чарльз. — Эрик, это ведь нельзя.
— А заграницу слушать можно?
— Пока все спят, пока никто не видит, пока никто не слышит — можно.
Эрик отстранился. В ответ кивнул, и выпустил Чарльза.
Эрик весь день себе места не находил. Он был рад увидеть Чарльза, услышать Чарльза. Но стоило ли целовать Чарльза? Это странно. Даже не страшно, нет, в тот момент Эрик ничего не боялся. Может так оно и должно быть, когда кого-то целуешь? Ничего не чувствуешь, кроме тепла и близости.
— Знаешь, когда я возвращался домой, то не видел ни одной звезды, — сказал Чарльз, жертвуя пешкой. Вот уже двадцать минут они сидели в тишине и двигали фигуры по шахматной доске.
— Я уже давно не видел звезд, — ответил Эрик. — А какая там, на улице погода?
— Дождливо.
— И там холодно, да?
— Немного прохладно.
Опять молчание, а молчать не хотелось. Хотелось сказать, хоть что-нибудь спросить, рассказать, но не молчать, не сидеть в тишине. Хотелось швырнуть шахматную доску в сторону, эту игру к черту послать. Взять лицо Чарльза в руки и смотреть, а потом поцеловать. Но уже не так, как утром, а более смело. Будто бы это разрешено, будто бы они вольны сами решить, кого любить и с кем спать, будто нацисты не заглядывают в чужую кровать.
Берлин бомбили. Эрику было по-настоящему страшно. Небо взвыло, земля кричала и хотелось кричать вместе с ней. Эрик закрывал уши, но тщетно — от пронзительных воплей невозможно было укрыться. В голову лезли страшные мысли о смерти, которой почему-то именно сейчас совсем не хотелось. Чарльз сидел рядом, заглядывал в окно, смотрел на падающие вдали снаряды. Эрик видел, как тот дрожит, но глаз отвести не может. Было так страшно, что они и не заметили, как наступила тишина. Но она была отнюдь не успокаивающей — наоборот, им казалось, что пришла смерть, что они уже мертвы.
— Завод, на котором я работал, — нарушил тишину Чарльз, — он разрушен.
— Это после вчерашнего ночного? — спросил Эрик.
— Уже неделю как.
— И ты молчал?
— Сил не было сказать, — прошептал Чарльз. — Меня отправят на фронт. Я ещё не знаю точно, но теперь я без работы и не состою в партии.
— Я смогу договориться. Ты уедешь во Францию, а потом в Америку.
Чарльз понимал, что это почти невозможно. Но лишь неловко улыбнулся в ответ и схватил Эрика за руку.
— Нет, — сжал его влажную ладонь в своей руке, чтобы успокоить. — Если меня отправят — я уеду.
— Даже в Россию?
— Даже туда.
— Но это путь на верную погибель!
— Сопротивление тоже.
Эрику дышать стало тяжело, он задыхался.
— И ты бросишь меня? Бросишь это всё?
— Будто бы я этого хочу, — шепотом прокричал Чарльз.
— Ты боишься оружия.
— Больше нет, Эрик. Иногда мне кажется, что я ничего не боюсь, — Чарльз наклонился ближе, все поглаживая чужую ладонь. — Спасибо.
Той ночью он впервые выиграл у Эрика в шахматы.
1939.
Шагая размашисто, Чарльз быстро добрался до своей улички. Жил он в бедном районе, там не обитали богатые члены партии, лишь мелкие шпики, пьяницы да невезучие рабочие. Его дом считался одним из лучших среди немногих старых зданий, но даже в нём срочно требовался ремонт — крыша протекала, из-за чего жители верхних этажей страдали, а входная дверь была выбита, что нарушало порядок, ведь подъезды должны запираться к ночи. Если говорить о внутреннем обустройстве, то чарльзово жилище не изобиловало ни на пространство, ни на мебель. Комната у него была до того маленькой, что её стоило называть "комнатушкой", а то и вовсе "коморкой". Из мебели было только самое необходимое, а если быть правдивым, только то, что Чарльз смог себе позволить. Стол у него был один. Старенький кухонный стол, который уже отслужил свое. Находился он совсем в неподходящем для письменной работы месте: в темном углу, даже свет лампы плохо освещал его ночью. Что уж говорить о дневном свете: окошко чарльзовой коморки было очень маленьким, хоть и соответствовало размеру квартиры. Надо бы поставить стол к окну. Но какая же это морока! Для начала нужно переставить кровать к другой стене. Возникали некоторые трудности. К примеру, будет ли ему, Чарльзу, удобно спать у общей с соседом стеной? Она была довольно тонкой, звукоизоляция плохая, а шум бы весьма помешал сну и покою. Возможно, у Ксавье и вовсе не было соседа или же тот был невозможно тихим. С другой стороны, отсутствие шума могло объясняться тем, что Чарльз спал у противоположной стены и попросту не слышал. Да и сам Ксавье не хотел быть шумным соседом, стук клавиш было бы слышно, а этот звук, увы, нравится не всем. В ходе рассуждений было решено переставить кровать и стол. Так в комнате воцарится рабочая атмосфера.
Чарльз немедля занялся перестановкой. Далось это не без труда и плохих последствий: Чарльз поцарапал пол, загнал занозу и попросту устроил бардак. Таская мебель, забыл он об обеде, сестрице, почте и требуемых взносах. Вспомнил лишь о работе, когда время пришло.
***
Смена выдалась тяжелой. Кто-то узнал, что Чарльз обзавелся печатной машинкой и теперь каждый подлый шпик желал разнюхать хоть какие-нибудь подробности. Признаваться в мучившем его желании стать писателем нельзя: возникнут вопросы, почему он не состоит в палате литераторов. Пришлось выкрутиться, сказав, что купил машинку для сестры, которая хотела стать секретаршей какой-то там партийной шишки. К счастью все эти крысы любят подобного рода байки. Но верят неохотно, в каждом видя возможность доложить и получить свои грязные 5 марок.
Ксавье вернулся домой довольно поздно, когда уже перевалило за полночь. Не было желания даже заняться починкой машинки. Хотелось лечь на кровать и провалиться в глубокий сон. Он переоделся, не включая свет. Глаза отказывались привыкать к отсутствию света, а может просто ночь была такой темной. Чарльз забыл о перестановке и пребольно ударился бедром о стол, пытаясь нащупать кровать. Неприятность напомнила ему о том, что сегодня он обошелся без обеда и ужина, лишь неплотно позавтракав. Вот почему жуткая усталость валила с ног, а голова болела. Но все же кровать в темноте найти удалось. Обычно в такое время Чарльз преспокойно спал. Но сегодня, то ли из-за перестановки, то ли из-за недоедания, сон все не шел. Полежав немного дабы побороть чувство голода и привыкнуть к новому месту, Чарльз стал прислушиваться к звукам за стеной. Все же там кто-то жил: было слышно разговоры. Подслушивать не хотелось, ей-богу, но как-то само собой вышло, сами понимаете, как бывает. И под этот неясный шепот соседей Чарльзу удалось уснуть.
***
Но не было никакой мелодии, нельзя было обманывать себя: Чарльз придумал историю про пластинки с музыкой. Он боялся и нервничал, но не мог не слушать до боли знакомый язык детства. Родной отец Чарльза был англичанином, потому Чарльз и зовется Чарльзом, а не Карлом, как положено немцу. Он слышал и понимал далеко не каждое слово, но вспоминал язык, который хранился в его памяти более пяти лет. Домой спешил после вечерней смены, а перед утренней не высыпался, дабы чужое радио послушать, желая хоть одно словечко уловить. Ему следовало доложить на соседа, как только он всё понял. Нельзя было медлить и втягивать себя в подобного рода неприятности. Нельзя-нельзя-нельзя. Но, даже поняв это, Чарльз не мог пойти к эсесовцам. Не сейчас, когда он нашел ещё одну протестующую душу.
Чарльз не один. Недовольные граждане существуют, система уничтожает не всех. Господи, если бы он мог знать, что есть кто-то ещё. Если бы он мог хоть на миг увидеть человека за стеной. Соседа и радио. Соседа и вражеские радиопередачи: правдивые, с точным анализом событий, без пропаганды, на чужом ему, но таком приятном для ушей английском языке.
Теперь, когда чарльзово сопротивление достигло пика, он решил посеять семена сомнения в умы других людей. В свой выходной день, Чарльз сел за починенную машинку. Он не собирался писать романы или рассказы. Нет, он никакой не писатель, ей-богу, нельзя быть настоящим писателем в такие времена.
Время приступать. Первым делом вставить бумагу, прижать её, затем определить поля, выбрать цвет ленты... Пусть будет черный, двухцветная лента не у каждого есть. Вот так, теперь можно начинать печать. Следует вспомнить всё, что он слышал за эти длинные недели, за эти короткие часы прослушивания. Вспомнить и напечатать. Пусть Чарльз и печатает медленно, но он научится и вскоре будет бить по клавишам гораздо быстрее, чтобы было больше материала, газетных страниц.
Вечерело, когда Чарльз закончил. Он сел за работу ещё утром и не вставал со стула, пока не выполнил свое дело. На столе лежала небольшая стопочка отпечатанной дешевой бумаги. Казалось, что это просто статьи о людях и политике Рейха. Их содержание было далеко не патриотичным. Если хоть кто-то узнает, чьих это рук дело — Чарльзу конец. Он уже видел заголовки в газетах: «Именем немецкого народа…», затем его имя и фамилия «… приговорен к смертной казни через повешение за измену родине и государству. Приговор приведен в исполнение…». Вот так он и закончит свою жизнь. Мертвым телом в петле и таким же мертвым текстом на бумаге. Нет, ещё его газетки, вот эти маленькие статьи. Это и будет памятью о нём. О маленьком человеке, который слушал соседское радио и, найдя призрачного друга, вообразил себе слишком много.
Утром понедельника, Ксавье решил распространить свои статьи. Чарльз очень хотел, чтобы кто-то прочитал его газетку и понял, что не одинок, не вся Германия заболела коричневой чумой. Это были 4 коротенькие статьи, скорее даже заметки о многочисленных жертвах, нацистах и войне. То, что Чарльз вспомнил и о чем осмелился рассказать. Первый экземпляр — первый листик — был положен у соседской двери. Таким образом, Чарльз хотел заявить о себе. Вот он, его единомышленник, рядом, совсем близко, отделяемый лишь стеной. Стоит лишь прислушаться к звукам пишущей машинки и можно понять. Ведь можно?
Следующие экземпляры нужно было подбрасывать осторожно. Это опасно, очень опасно. Не нужно забывать об этом ни на миг. В руках он несет портфель. Нет ли в этом чего-то подозрительного? Работник идет на завод в утреннюю смену. У него в портфеле всего лишь обед и документы. Ведь у каждого работника есть вот такой вот потрепанный портфельчик. Понимаете, успокаивать себя в такой ответственный момент сложно, но нужно. Ведь ему было страшно, до дрожи в руках, до боли в животе. Иногда страх сковывал Чарльза прямо у подъезда. Шел он непривычной дорогой, все отдаляясь от родной улицы и заходя в дома незнакомцев. Незнакомцев, которые могли быть единомышленниками. Ему повезло. Никто не видел его, попросту не замечал. Чарльз был призрачен, как его сосед за стеной. Удача, ведь никак иначе.
***
Ноги будто бы сами привели Чарльза к соседской двери. К обычной деревянной двери, такой же, как и у него самого. Только номер отличается, на цифру одну. И не нужно быть предельно бдительным, чтобы заметить отсутствие чарльзовой газеты. Есть ли шанс, что её забрал его призрачный сосед? Можно постучать в дверь и узнать, а можно просто открыть свою дверь и зайти домой. Тайно радио продолжать слушать. Но Чарльз не сможет, не после того, как ужасно струсил. Не сможет он так же прижиматься к стене и слушать, вникать, запоминать. Не будет он больше писать газет. Страх, во всем виноват страх перед смертью, властью, фюрером. Чарльз себя убеждает. Нужно признаться, что это он. Нельзя же вечно оставаться в тени, вечно считать соседа призрачным, боятся рассказать все, о чем он думает. Достаточно глубоко вдохнуть и постучать. Костяшки пальцев касаются темного дерева, оно отзывается на удары тихим звуком, недостаточно громким, кажется Чарльзу. Но на большее он не решится. Костяшки чарльзовой руки все так же на гладкой древесине, будто бы он постучит ещё раз, будто бы он сможет. Чарльз ждал пять, десять, тридцать минут, но ему никто не открыл. Удивительно, что никто не вошел в подъезд, не заметил его, застывшего у чужой двери.
Весь вечер в чарльзову голову лезли безутешные мысли. Нужно дождаться полуночи, а потом лечь и слушать. Ему хотелось узнать, не ушел ли его сосед. Ведь газета могла напугать. Почему же он, Чарльз, дурень такой, не подумал об этом раньше? Ведь этот человек, слушающий радио ночью и, казалось, никогда не выходящий за пределы квартиры, мог удивиться, заметив газету с новостями, которые тот не раз слушал по радио. Удивиться, испугаться и сбежать подальше от зарождавшейся опасности. Именно поэтому ещё задолго до полуночи, в девятом часу, Чарльз прижимался ухом к стене. Ему казалось, что кто-то ходит по комнате: половые доски скрипели, ноги шаркали. И вот Чарльз будто прошел сквозь стену и видит человека, похожего на тень. Он уже немолод, этот человек. По комнате перемещаться ему тяжело, ноги еле переставляет, держится за стены, чтобы не упасть. Садится на жесткий стул и что-то читает. Один листик, на котором напечатано четыре коротеньких абзаца. Чарльзова газетенка, подброшенная сегодня утром. Только сейчас сосед нашел время для чтения. Ну, ничего, Чарльз может постучать завтра или напечатать что-нибудь ещё. Хотя бы брошюру, агитационную листовку, а то и вовсе личное письмо. Он должен сделать это не откладывая, пока есть силы и уверенность. Нужно выйти из соседней квартиры, вернуться в свою. Ну вот он уже поднимается с кровати, в темноте шагает к столу. Там стоит его машинка и стопка чистой бумаги. Чарльз стучит по клавишам, каждый удар гулко раздается в ночи. И лишь луна, светом проникая через окно, видела, как напрягся Ксавье, как неуверенно он набирает текст, как мнет неудачную записку и начинает всё снова.
Чарльз приоткрыл входную дверь, оглядел площадку и, никого не заметив, вышел из квартиры. В руках у него был лист бумаги, старательно сложенный вчетверо. А внутри лишь несколько слов: «Ты читал газету?». Достаточно было просто просунуть лист в небольшую щель между дверью и полом. Затем пришло время ожидания, чего Чарльз не мог себе позволить, поэтому он просто постучал. Было слышно, как кто-то подошел к двери, этот кто-то уже шелестел бумагой. Не успел Чарльз уловить щелчок замка, как его схватили за рубаху и втянули внутрь квартиры. Чарльза сразу же прижали спиной к стене.
— Ты кто такой, черт возьми? — Чарльз почувствовал неприятный запах ацетона из чужого рта и поморщился. Из-за промедления с ответом, его грубо тряхнули и прижали ещё плотнее.
— Меня зовут Чарльз Ксавье, — ответил он.
— Мне не нужно твое имя. Откуда ты?
Очевидно, его сосед был довольно высоким — приходилось стоять на носочках, чтобы вести разговор лицом к лицу
— Я из соседней квартиры, — ответил Чарльз.
— Как ты узнал про меня? — спросил сосед.
— Радио, — пауза. — Я его слышал.
— Кто-то знает, что ты здесь?
— Нет.
Человек отпустил Чарльза и куда-то отошел. Казалось, что он, чарльзов сосед, прекрасно видит в темной комнате: точно знал куда идти, легко нашел нужную вещь, включил свет ночника — комната озарилась приглушенным светом. Чарльз глупо уставился на человека с пистолетом. Господи, его собираются убить.
— Газета… — у Чарльза во рту стало сухо-сухо, даже это, возможно ничего не значащее слово далось с трудом.
Теперь к стене приковал его страх, а не рука соседа. Он — всего лишь желающий найти единомышленника, того, с кем можно потрепаться о несправедливости и посетовать на тоталитаризм. Разве можно сказать хоть словечко, когда на тебя смотрит дуло пистолета? Чарльз паникует, ружья он боится. Ноги подкашиваются, в глазах мутнеет. И вот он уже падает в объятия тьмы. Уютной, спокойной тьмы. Она безопаснее света, уж лучше бы он жил в ней, как в неведении.
— Ты кто такой, черт возьми? — Чарльз почувствовал неприятный запах ацетона из чужого рта и поморщился. Из-за промедления с ответом, его грубо тряхнули и прижали ещё плотнее.
— Меня зовут Чарльз Ксавье, — ответил он.
— Мне не нужно твое имя. Откуда ты?
Очевидно, его сосед был довольно высоким — приходилось стоять на носочках, чтобы вести разговор лицом к лицу
— Я из соседней квартиры, — ответил Чарльз.
— Как ты узнал про меня? — спросил сосед.
— Радио, — пауза. — Я его слышал.
— Кто-то знает, что ты здесь?
— Нет.
Человек отпустил Чарльза и куда-то отошел. Казалось, что он, чарльзов сосед, прекрасно видит в темной комнате: точно знал куда идти, легко нашел нужную вещь, включил свет ночника — комната озарилась приглушенным светом. Чарльз глупо уставился на человека с пистолетом. Господи, его собираются убить.
— Газета… — у Чарльза во рту стало сухо-сухо, даже это, возможно ничего не значащее слово далось с трудом.
Теперь к стене приковал его страх, а не рука соседа. Он — всего лишь желающий найти единомышленника, того, с кем можно потрепаться о несправедливости и посетовать на тоталитаризм. Разве можно сказать хоть словечко, когда на тебя смотрит дуло пистолета? Чарльз паникует, ружья он боится. Ноги подкашиваются, в глазах мутнеет. И вот он уже падает в объятия тьмы. Уютной, спокойной тьмы. Она безопаснее света, уж лучше бы он жил в ней, как в неведении.
Очнулся Чарльз через несколько секунд. Его сосед, уже без пистолета, присел рядышком, очень близко, и так глумливо ухмыльнулся.
— Ты точно не посланник эсэсовцев, не так ли?
Чарльз отрицательно помахал головой.
— Хорошо. Ты сможешь ответить на несколько моих вопросов? — спрашивает сосед.
Чарльз согласно кивнул.
— Скажи на милость, зачем ты решил прийти ко мне? — человек говорил тихо, с издевательскими нотками, так, что Чарльз чувствовал себя нашкодившим ребенком.
— Я просто купил печатную машинку, а стол плохо освещался и я решил переставить кровать, потом я услышал звуки за стеной, решил, что это разговоры, а это никакие не разговоры, то было радио, и я его слушал, понимал английский и слушалслушалслушал. А потом я понял, что так нельзя, по-тихому слушать, я просто хотел…
— Ты хорошо знаешь английский? - вопросом прервал сосед длинный чарльзов ответ.
— Не очень.
— Но, тем не менее, ты сумел перевести услышанный материал на немецкий язык. И начал антивоенную деятельность. Хочешь ли ты продолжать переводить новости?
— Да, очень, — тихо-тихо сказал Чарльз, будто бы их подслушивают.
— Ты должен пообещать мне только одно: никому не рассказывай обо мне.
— Я ведь ничего не знаю.
— Придет время — и я все объясню. Ну, теперь живо иди домой. Я свяжусь с тобой завтра.
— Ты точно не посланник эсэсовцев, не так ли?
Чарльз отрицательно помахал головой.
— Хорошо. Ты сможешь ответить на несколько моих вопросов? — спрашивает сосед.
Чарльз согласно кивнул.
— Скажи на милость, зачем ты решил прийти ко мне? — человек говорил тихо, с издевательскими нотками, так, что Чарльз чувствовал себя нашкодившим ребенком.
— Я просто купил печатную машинку, а стол плохо освещался и я решил переставить кровать, потом я услышал звуки за стеной, решил, что это разговоры, а это никакие не разговоры, то было радио, и я его слушал, понимал английский и слушалслушалслушал. А потом я понял, что так нельзя, по-тихому слушать, я просто хотел…
— Ты хорошо знаешь английский? - вопросом прервал сосед длинный чарльзов ответ.
— Не очень.
— Но, тем не менее, ты сумел перевести услышанный материал на немецкий язык. И начал антивоенную деятельность. Хочешь ли ты продолжать переводить новости?
— Да, очень, — тихо-тихо сказал Чарльз, будто бы их подслушивают.
— Ты должен пообещать мне только одно: никому не рассказывай обо мне.
— Я ведь ничего не знаю.
— Придет время — и я все объясню. Ну, теперь живо иди домой. Я свяжусь с тобой завтра.
***
Дома Чарльз изнывал от нетерпенья. Ни в семь, ни в восемь и даже в одиннадцать никто не связался с ним. Ожидание мучило его, сил терпеть не было. И Чарльз лег спать, ведь не будет он переводить передачи, не станет он одним из борющихся, не вселит надежду в жаждущего восстать. Кто он без радио? Дурак с машинкой печатной. Что же будет он на ней печатать, о каких новостях сообщать? Безутешных мыслей полна чарльзова голова. И мысли эти кружатся, мечутся, заснуть не дают никак. Ему повезло, этому дураку с машинкой печатной. После полуночи в дверь постучали. И не услышать этот стук спящему, до того он тихий.
На пороге стоял сосед. Высокий, тощий, но отнюдь не костлявый; заметно было, что человек этот часто недоедал: скулы резко выпирали, лицо плотно обтянуто было кожей, а глаза устали, пусть и казалось, что смотрели равнодушно, но они всего лишь устали. Чарльз молча впустил соседа в свою квартиру, точнее, тот просто вошел, а Ксавье ему и не мешал.
— Я уже собирался спать, - одетый в потертую пижаму Чарльз пытался оправдать свой нелепый вид.
— Завтра будет важное сообщение по радио. Твоя задача — послушать и перевести. Не более. Никаких газетенок.
— Могу ли я задавать вопросы?
— Ты можешь ответить на мои. Где ты работаешь?
— На химическом заводе, — Чарльз замялся и быстро добавил - Теперь моя очередь. Как твое имя?
— Разве я говорил, что тебе можно задавать вопросы? Итак, кем ты работаешь?
— Это почти игра. Мы по очереди задаем и отвечаем на поросы. Я просто хочу знать твое имя.
— Ах, боже мой, неужели ты думаешь, что ввязался в игру? Это гораздо серьезнее, Чарльз. Кем ты работаешь на заводе?
— Я числюсь в химической команде №15, но буду я лишь мальчишкой на побегушках.
— А как насчет партии, состоишь в ней?
— Нет, потому меня ни во что не ставят. И не замечают.
Сосед лишь кивнул.
— Меня зовут Эрик. Я нахожусь в розыске и потому прячусь в соседней квартире. Предупреждаю, что тебя ждет арест, если меня отловят. И наоборот: если поймают тебя, найдут и меня.
Обсуждать было нечего, но Чарльз рассказал о своем уровне английского и откуда он его знает. Наконец-то смог пожаловаться на партийцев из завода и возмутился по поводу еврейского вопроса. Эрик кротко его слушал, иногда улыбаясь.
— Я уже собирался спать, - одетый в потертую пижаму Чарльз пытался оправдать свой нелепый вид.
— Завтра будет важное сообщение по радио. Твоя задача — послушать и перевести. Не более. Никаких газетенок.
— Могу ли я задавать вопросы?
— Ты можешь ответить на мои. Где ты работаешь?
— На химическом заводе, — Чарльз замялся и быстро добавил - Теперь моя очередь. Как твое имя?
— Разве я говорил, что тебе можно задавать вопросы? Итак, кем ты работаешь?
— Это почти игра. Мы по очереди задаем и отвечаем на поросы. Я просто хочу знать твое имя.
— Ах, боже мой, неужели ты думаешь, что ввязался в игру? Это гораздо серьезнее, Чарльз. Кем ты работаешь на заводе?
— Я числюсь в химической команде №15, но буду я лишь мальчишкой на побегушках.
— А как насчет партии, состоишь в ней?
— Нет, потому меня ни во что не ставят. И не замечают.
Сосед лишь кивнул.
— Меня зовут Эрик. Я нахожусь в розыске и потому прячусь в соседней квартире. Предупреждаю, что тебя ждет арест, если меня отловят. И наоборот: если поймают тебя, найдут и меня.
Обсуждать было нечего, но Чарльз рассказал о своем уровне английского и откуда он его знает. Наконец-то смог пожаловаться на партийцев из завода и возмутился по поводу еврейского вопроса. Эрик кротко его слушал, иногда улыбаясь.
***
Однажды Эрик признался, что давно знал о Ксавье. Иногда даже наблюдал, как тот возвращается с завода ночью. Или слышал, как Чарльз что-то невообразимое в квартире творит. То переставляет мебель, то разбивает посуду, вечно чем-то гремит. Ей-богу, как же Чарльзу было стыдно, кто бы подумал, что он такой неловкий и громкий. На самом деле Эрик не собирался убивать Чарльза, просто под дулом пистолета люди становятся честнее. Сразу было ясно, что Чарльз никак с партией не связан. Шпики так не шумят, а партийцы так не живут.
Сам же Чарльз часто откровенничал. Рассказывал о каких-то мелких происшествиях, на самом деле, ничего важного. Но Эрик слушал. Иногда чарльзовы истории его веселили.
Но чаще они сидели молча, будто бы чего-то боялись.
Эрик в самом деле кое-чего боялся. И как-то он признался Чарльзу.
Внимательный Ксавье заметил, что к Эрику давно никто не приходит. Точнее, Эрик не говорил о посещениях хозяина квартиры, на столе не было свежей еды, новые книги никто не приносил. Сопереживающий, добрый Чарльз Ксавье принес Эрику остатки супа и хлеб с маслом. Эрик, у которого маковой росинки во рту давно уже не было, накинулся на еду, а позже страдал от больного желудка. Но был премного благодарен, даже глаза будто бы посветлели. Сытый Эрик был рад поговорить с Чарльзом:
— Я боюсь, что моего друга арестовали.
Чарльз опешил, не зная, как ответить.
— Тот, кто меня здесь прячет. Тот, кто дал мне книжки для радиолюбителей и собственно это радио. Тот, кто кормил меня. Я никогда не рассказывал о нем, не так ли?
Чарльз кивнул.
— Терпеть не могу этого типа. Он не дал мне умереть, но я его ненавижу.
— Почему? — спросил Чарльз.
— Он обещал мне убежище для меня и моей матери, — ответил Эрик. — Как видишь, моей матери здесь нет. В автомобиле было место только для одного. Не могу простить себе то, что до сих пор жив, а она нет, — вздохнул Эрик. — Но не велика важность.
Чарльз молчал, не находя слов. Лучше не говорить ерунды, если больше нечего.
— Знаешь, мне должны подать какой-нибудь знак, если с ним что-то случиться. И я уйду, — вдруг сказал Эрик.
— А что буду делать я? — спросил Чарльз.
— На что тебе жизнь отступника? Знаешь, нам нужно придумать план. Я скажу тебе, когда буду бежать. И ты поставишь печатную машинку здесь, держать у себя её опасно, да ещё и рядом жил изменник государства. Они будут изучать детали, искать улики нашей связи. Но, пожалуй, ничего нет, кроме этой машинки. Она может тебя выдать, хоть ты и ничего не печатаешь. В этом то и загвоздка, зачем ты приобрел печатную машинку и не используешь её?
Чарльз нахмурился и продолжал молчать.
— Нужно придумать, как подать тебе сигнал, чтобы ты от неё избавился. Если вдруг не получится спрятать здесь, — продолжал Эрик.
— Я бы лучше пошел с тобой, — наконец-то ответил Чарльз.
Но больше Эрик ничего не говорил. Лег на матрас и, скрутившись, слушал радио.
Как оказалось, друг Эрика вовсе не был арестован. Просто не было возможности ходить в другую часть города. И некоторое напряжение, возникшее между Эриком и Чарльзом, спало.
— Я боюсь, что моего друга арестовали.
Чарльз опешил, не зная, как ответить.
— Тот, кто меня здесь прячет. Тот, кто дал мне книжки для радиолюбителей и собственно это радио. Тот, кто кормил меня. Я никогда не рассказывал о нем, не так ли?
Чарльз кивнул.
— Терпеть не могу этого типа. Он не дал мне умереть, но я его ненавижу.
— Почему? — спросил Чарльз.
— Он обещал мне убежище для меня и моей матери, — ответил Эрик. — Как видишь, моей матери здесь нет. В автомобиле было место только для одного. Не могу простить себе то, что до сих пор жив, а она нет, — вздохнул Эрик. — Но не велика важность.
Чарльз молчал, не находя слов. Лучше не говорить ерунды, если больше нечего.
— Знаешь, мне должны подать какой-нибудь знак, если с ним что-то случиться. И я уйду, — вдруг сказал Эрик.
— А что буду делать я? — спросил Чарльз.
— На что тебе жизнь отступника? Знаешь, нам нужно придумать план. Я скажу тебе, когда буду бежать. И ты поставишь печатную машинку здесь, держать у себя её опасно, да ещё и рядом жил изменник государства. Они будут изучать детали, искать улики нашей связи. Но, пожалуй, ничего нет, кроме этой машинки. Она может тебя выдать, хоть ты и ничего не печатаешь. В этом то и загвоздка, зачем ты приобрел печатную машинку и не используешь её?
Чарльз нахмурился и продолжал молчать.
— Нужно придумать, как подать тебе сигнал, чтобы ты от неё избавился. Если вдруг не получится спрятать здесь, — продолжал Эрик.
— Я бы лучше пошел с тобой, — наконец-то ответил Чарльз.
Но больше Эрик ничего не говорил. Лег на матрас и, скрутившись, слушал радио.
Как оказалось, друг Эрика вовсе не был арестован. Просто не было возможности ходить в другую часть города. И некоторое напряжение, возникшее между Эриком и Чарльзом, спало.
1940.
Чарльз смог ощутить свою важность, только когда заболел. Как это обычно случается: дождь льет как из ведра, а одинокая фигура спешит куда-то, вступая чуть ли не в каждую лужу. И вот, мокрый до нитки, в распадающихся от воды ботинках явился Чарльз на работу. Смену отработал, как положено, ну немного замерз, хоть и быстро высох. Дома наконец-то снял промокшие ботинки и смог согреться. Ночью, как обычно, сидел у Эрика, уже чувствуя себя не очень хорошо, да ещё и никак не получалось сосредоточиться на словах ведущего. Эрик заметил, что Чарльз молчалив и слишком долго пишет перевод, но ничего не сказал.
И вот, на следующий день, Чарльз уже не может даже с постели встать. Голова кружится, нос забит, горло болит, тело дрожь берет. Но пропускать работу нельзя, за это наказание полагается. Хотя бы к доктору за отгулом стоило сходить, да сил никаких нет. Хочется поспать немножко, ну хоть не шевелясь и ничего не чувствуя лежать. И Чарльз засыпает, спит он долго, потеет обильно, простыни влажными стали, почти что мокрыми. Но Чарльз спит, тяжелый сон обрушился на него.
Так целый день он проспал, подумать только! Но ото сна ему лучше не стало, а голова будто бы в огне горела, будто бы у него вовсе не голова, а кочерга, кусок метала в руках коваля. Чарльз слышал стук в дверь, как обычно тихий. Долго и шумно вставал с кровати, с трудом доковылял до двери, чтобы открыть. Эрик вошел и увидел Чарльза — бледного, усталого, больного. Сразу же усадил того на стул, а сам бегал по комнате, метался туда-сюда. Чаем с хлебом накормил, простыни сменил и Чарльза в постель уложил. Но печалило Эрика собственное бессилие, уж никак он не может помочь другу. А тот ведь его спасал от голода, не один раз едой делившись. А он что может сделать? Ничегошеньки. Пришлось вернуться в свое убежище, не шумя обыскать все, чтобы лекарство найти. Но ничего не было, совершенно ничего. А Чарльз лежит, кожа у него уже почти прозрачная. Будто бы температура ещё выше стала, он ведь как неживой. Пришлось ещё обыскать и квартиру Чарльза. Лекарства не нашлись, но было кое-что для Эрика: полный набор стареньких, потрескавшихся шахмат. Эрик утащил шахматы с собой, днем коротал время за партиями с самим собой. Самый внимательный противник! И лишь на следующую ночь вернулся он к Чарльзу. Тот почти не вставал с постели, так же почти не ел, но уже не так решительно бледен, хоть и жар все не спадает. Эрику пришлось вспомнить, как ему в детстве мать температуру сбивала. Он точно знал, что нужна теплая вода, уксус (благо тот был) и полотенце. Но сначала нужно снять с Чарльза жуткую пижаму, а тот еле соображает, не понимает, что с ним делать собираются. Раздеть его не сложно, Чарльз совсем не противится, даже немного помогает Эрику. А дальше — как делала мама: сначала ступни и ладони протереть, затем под коленями и подмышки. Кожа Чарльза горячая-горячая, приходится ещё и виски натереть. Господи, а ведь он, Эрик, никогда толком его не рассматривал. Совсем молодой. И лицо не как у него, Эрика, в мелких морщинках, а в веснушках. Каких-то нелепых пятнышках, но оттого он ещё милей и моложе. Не только лицо, но и плечи будто осыпаны этими пятнышками, чудными-чудными пятнышками. Эрик трет виски Чарльзу и смотрит, изучает, почти любуется ним. А ведь губы у Чарльза от температуры стали алыми-алыми. У него губы, как у девушки, думает Эрик. Все думает, как целует его, Чарльза, в алые, пухлые губы. И Эрику от своих мыслей спокойно-преспокойно, будто бы сейчас не война, будто бы гестапо не ищет его, будто бы они вдвоем свободны.
Когда Чарльзу стало лучше, он пошел к доктору. По больничный идти уж никак не хотелось. Долгие часы ожидания в очереди, зачем осмотр и подозрения, что никакой болезни нет. Мол, Чарльз Ксавьер, вы симулянт! На фронт бы вас отправить, а то на заводе штаны просиживаете! Но уважаемый доктор, увидев Чарльза, без излишних вопросов выписал справку и назначил лечение. Так что прием много времени не занял. Чарльза предупредили, что придется вернуться через неделю, опять выстоять длинную очередь и подтвердить выздоровление. Что совершенно не радовало, уж не хотелось возвращаться в этот ад — большинство названных больных действительно обычные бездельники, да ещё и ходят курить в туалет, возвращаясь с очень неприятным запахом. Но ему должно быть лучше, к тому времени Чарльз уже выздоровеет. Но сейчас он слаб, потому ему нужно поскорей вернуться домой и немножко поспать.
Эрик пришел немного раньше двенадцати. Ему было приятно видеть Чарльза бодрым, не зря он так нянчился с ним.
— Я рад тебя видеть, Эрик, — шепотом сказал Чарльз.
— Ты не чувствуешь температуры? — таким же тихим шепотом спросил Эрик.
— Кажется, она есть. Но мне легче. Спасибо тебе.
— Не стоит, — ответил Эрик. — Знаешь, из-за твоей болезни работа нашей организации приостановилась. К тому же, даже я не следил за новостями.
— Я смогу сегодня поработать немного.
Эрик улыбнулся. Ей-богу, Чарльз не помнит, улыбался ли Эрик при нем хоть раз.
— Тогда пошли ко мне. Я нашел у тебя шахматы, мы можем сыграть.
— Я не умею играть в шахматы, — признался Чарльз.
— Не беда. Я научу.
И Эрик учил. Он прекрасно владел навыками стратегии, тактики и техники шахматной игры. И был потрясающим учителем. Чарльз потихоньку осваивал основные приемы, пока ещё толком не умея вести бой. И, следовательно, постоянно проигрывая. Но играл он отнюдь не ради победы. Ради Эрика. Сосредоточенного, иногда с хвастливой, еле заметной улыбкой Эрика. Рассказывающего о хитростях игры Эрика. Следящего за руками Чарльза Эрика. Наконец-то расслабленного Эрика.
— Ты не чувствуешь температуры? — таким же тихим шепотом спросил Эрик.
— Кажется, она есть. Но мне легче. Спасибо тебе.
— Не стоит, — ответил Эрик. — Знаешь, из-за твоей болезни работа нашей организации приостановилась. К тому же, даже я не следил за новостями.
— Я смогу сегодня поработать немного.
Эрик улыбнулся. Ей-богу, Чарльз не помнит, улыбался ли Эрик при нем хоть раз.
— Тогда пошли ко мне. Я нашел у тебя шахматы, мы можем сыграть.
— Я не умею играть в шахматы, — признался Чарльз.
— Не беда. Я научу.
И Эрик учил. Он прекрасно владел навыками стратегии, тактики и техники шахматной игры. И был потрясающим учителем. Чарльз потихоньку осваивал основные приемы, пока ещё толком не умея вести бой. И, следовательно, постоянно проигрывая. Но играл он отнюдь не ради победы. Ради Эрика. Сосредоточенного, иногда с хвастливой, еле заметной улыбкой Эрика. Рассказывающего о хитростях игры Эрика. Следящего за руками Чарльза Эрика. Наконец-то расслабленного Эрика.
***
— Что они сказали? Какое имя ты услышал? - спросил Эрик.
— Шмидт. Клаус Шмидт. Я смог понять, что он бывший тюремный врач, сейчас палач. Диктор все распинается об этой его деятельности. Но ничего точного о нем не знают. Ничего о нем не знают. Только имя и немного биографии.
— И всё?
— Да.
— Спасибо Чарльз. Тебе пора.
— Я только начал. Что-то произошло? Ты его знаешь? — Чарльз выглядел расстроенным, хотелось остаться и хотя бы партию сыграть.
— Не твое чертово дело, — неожиданно жестко произнес Эрик. — Уходи.
Чарльз ушел. И никто не просил его вернуться уже третий день. Опять обида, опять чувство ненужности. Все из-за этого имени — Клаус Шмидт. Кто этот человек, Чарльзу не было известно. Он ничегошеньки не знал и ровным счетом ничего не понимал. Эрик был действительно удивлен, когда это имя услышал. Удивлен и обеспокоен. А ещё зол, да, ужасно зол. И его, Чарльза, просто напросто за дверь выставил.
Эрик.
— А мать? — спросил Макс. — Вы обещали.
— Мест в машине нет.
— Мама, — обратился он к старой женщине. — Они обещали.
— Все хорошо, — ответила мать.
И она соврала. Хорошо не было ни ему, ни ей. И в голове Макса всегда звучали эти последние слова матери, как бы плохо ему не было.
Теперь он никакой не Макс, а Эрик Леншерр. Сейчас он сидит один в чужой квартирке и привыкает к чужому имени. Макс Эйзенхарт умер, ничего от него не осталось. Комиссар Себастьян Шоу не верил в это, потому и страдала максова мать. Он мучил бедную женщину, желая добраться до истины. Эрик знал об этом и корил себя за ту хрустальную ночь. Ему часто не хотелось жить, хотелось постучаться к смерти, попроситься к ней. Со временем он стал ожесточаться, забывая о любви к матери, вспоминая лишь ненависть к нацистам. Они называли это сопротивлением. Люди, которые прятали его. И он, Эрик, хотел присоединиться. И ему принесли радиоприемник — разбитый, старый. Ночью, с приглушенным светом, чинил он его, как свое разбитое сердце. Каждую неделю Эрику приносили старые радиоприемники, нуждающиеся в починке. Некоторые служили донорами для других. Радио говорило с ним о мире, где все сошли с ума; радио напевало песни, когда мыслей становилось слишком много; радио умело слушать, как никто другой.
И когда под радиошумы в жизнь Эрика ворвался некий Чарльз, ему не хотелось делиться. Но Чарльз понимал радио, не просто слушал.
Эрик спал днем и всегда был бодр ночью. По четвергам, в обед, когда Чарльз был на заводе, к нему заходил так называемый Друг. Сообщал новости группировки, собирал данные по радио и приносил еду. Потому сон был у Эрика чутким, любой звук мог его разбудить. И когда во вторник утром к нему постучали, он сразу же проснулся. Это был Чарльз, у него особая манера стучаться. Всегда пять коротких ударов по двери, тихих-тихих. Будто бы он боялся побеспокоить, но настойчиво просил открыть. И Эрик открыл. Сонный, в нижнем белье, он то не любил в пижаме спать. А Чарльз стоял на пороге, встрепанный и разъяренный.
— Эрик, — сказал он громким шепотом. — Почему ты ничего мне не рассказываешь?
— Чарльз, проходи же быстрее, пока тебя не заметили.
— Эрик, — продолжил он. — Есть ли хоть какой-то смысл надеяться на то, что я стану настоящим членом твой серьезной, но бездейственной без моей помощи группировки?
Эрик схватил все не унимавшегося Чарльза за рубаху — как при первой их встрече — и затащил в квартиру. Тот обижено сопел и пытался вырваться, но Эрик держал достаточно крепко.
— Моя очередь задавать вопросы, — бормотал Чарльз. — Я хочу знать, кто такой Клаус Шмидт?
— Мы писали досье. На нацистов. Я сам толком ничего не знаю. Но к черту это все, к черту этого Шмидта, Чарльз, — прошептал Эрик в чарльзову шею. — Ты три дня не появлялся, где тебя черти носили?
Чарльз молчал, пока Эрик шептал что-то тихо-тихо и легонько задевал кожу на шее губами. У обоих дыхание стало прерывистым, Чарльза бросило в жар. Эрик долго смотрел Чарльзу в глаза, ища одобрения, а потом просто поцеловал. Коротко и влажно.
— Боже мой, — сказал Чарльз. — Эрик, это ведь нельзя.
— А заграницу слушать можно?
— Пока все спят, пока никто не видит, пока никто не слышит — можно.
Эрик отстранился. В ответ кивнул, и выпустил Чарльза.
Эрик весь день себе места не находил. Он был рад увидеть Чарльза, услышать Чарльза. Но стоило ли целовать Чарльза? Это странно. Даже не страшно, нет, в тот момент Эрик ничего не боялся. Может так оно и должно быть, когда кого-то целуешь? Ничего не чувствуешь, кроме тепла и близости.
***
— Я уже давно не видел звезд, — ответил Эрик. — А какая там, на улице погода?
— Дождливо.
— И там холодно, да?
— Немного прохладно.
Опять молчание, а молчать не хотелось. Хотелось сказать, хоть что-нибудь спросить, рассказать, но не молчать, не сидеть в тишине. Хотелось швырнуть шахматную доску в сторону, эту игру к черту послать. Взять лицо Чарльза в руки и смотреть, а потом поцеловать. Но уже не так, как утром, а более смело. Будто бы это разрешено, будто бы они вольны сами решить, кого любить и с кем спать, будто нацисты не заглядывают в чужую кровать.
Но Эрик сидел и молчал, но Чарльз сидел и молчанием ему отвечал. А сам о том же думал, губы все искусал. Почему же он такой несмелый и нерешительный? Достаточно наклонится, Эрик ведь близко-близко, хоть и кажется, что они от друг друга далеко. И когда Чарльз неожиданно встал, Эрик удивился, а когда Чарльз его поцеловал — легонько, лишь немного коснувшись искусанными губами — прижал к себе ближе, за волосы на затылке схватив. Чарльз навалился, скидывая Эрика со стула. И вот они уже на полу, обнимаясь, сливаясь в одно. Одежда стала лишней: она мешала близости; время стало лишним: оно ограничивало близость; страх стал лишним: он сковывал близость. И все пропало: и одежда, и время, не осталось ничего кроме тепла, пота и приглушенных стонов.
1941.
Немецкое радио вещало, что Берлин атаковала британская авиация, но все понимали, что бомбил их Совецкий Союз. В дни налётов Эрик и Чарльз уже не боялись, они сидели за столом и играли в шахматы под рев самолетов, под свист падающих бомб. Чарльз боялся ночных смен на заводе, а Эрику совсем не хотелось быть погребенным под развалинами дома. Но страх этот, он внутри, а снаружи ничего, кроме искусственного спокойствия.
— Завод, на котором я работал, — нарушил тишину Чарльз, — он разрушен.
— Это после вчерашнего ночного? — спросил Эрик.
— Уже неделю как.
— И ты молчал?
— Сил не было сказать, — прошептал Чарльз. — Меня отправят на фронт. Я ещё не знаю точно, но теперь я без работы и не состою в партии.
— Я смогу договориться. Ты уедешь во Францию, а потом в Америку.
Чарльз понимал, что это почти невозможно. Но лишь неловко улыбнулся в ответ и схватил Эрика за руку.
— Нет, — сжал его влажную ладонь в своей руке, чтобы успокоить. — Если меня отправят — я уеду.
— Даже в Россию?
— Даже туда.
— Но это путь на верную погибель!
— Сопротивление тоже.
Эрику дышать стало тяжело, он задыхался.
— И ты бросишь меня? Бросишь это всё?
— Будто бы я этого хочу, — шепотом прокричал Чарльз.
— Ты боишься оружия.
— Больше нет, Эрик. Иногда мне кажется, что я ничего не боюсь, — Чарльз наклонился ближе, все поглаживая чужую ладонь. — Спасибо.
Той ночью он впервые выиграл у Эрика в шахматы.
Чарльза призвали совсем скоро — спустя три тихих ночи. В эти ночи Берлин не содрогался от бомб, в эти ночи Эрик не выиграл ни разу, в эти ночи они даже не включали радио.
В последнее утро Чарльза разбудили три коротких стука в дверь. На полу лежал конверт: без надписей и марок. Чарльз долго вертел его в руках, все не решаясь открыть. Внутрь был вложен железнодорожный билет во Францию и ещё один билет на корабль в Америку, прилагалась и записка: «Лучше бы я не читал твою газету». Эрик не смог отпустить.
У Чарльза была пишущая машинка, а у Эрика радио. У Чарльза было желание, а у Эрика возможность. У обоих не было свободы и они оба так хотели её.
У Чарльза была пишущая машинка, а у Эрика радио. У Чарльза было желание, а у Эрика возможность. У обоих не было свободы и они оба так хотели её.